Идиотский Город

выставка «Идиотский Город». фото. С-Пб, музей Достоевского. 5-25 ноябрь 2020.

« из 2 »

Литературно-мемориальный музей Ф. М. Достоевского в СПб Андрей Мышкин «Идиотский город» Фотография 5— 25 ноября 2020 г.

«О, эти сокровища каждодневной жизни! Нет такого режиссёра, который мог бы устроить сценки, равные тем, что подбрасывает нам улица» (Робер Дуано) Петербург в фотоработах Андрея Мышкина населен чудаками, странными людьми и «смешными» (в понимании Достоевского и его героя князя Мышкина), а то и вовсе шутами. И это их город, в другом они бы не могли существовать. В этом смысле название выставки органично определяет ее суть и соответствует месту, где она разместилась. Человек пишущий прочитывается в кадре через своеобразную литературность сюжета. Некая новеллистичность, не почувствовать которую трудно, присутствует во взгляде художника на город. Он как Мечтатель-фланер из «Белых ночей», вроде бы бесцельно слоняющийся по городу, ловит его душевные изгибы, обращая внимание на незаметное, разговаривает с домами, за кадром вступает в диалог со своими персонажами, все превращая в факт искусства. Заяц на подушке, игрушка младенца Мышкина, которому печальная клоунесса показывает город, разглядывает памятник Гоголю, столь любимого Мышкиным взрослым, любуется Казанским собором напротив, где молился Нос в одежде титулярного советника. И возбужденный одухотворенностью автора город отвечает ему тем же, открывая свою сокровенную суть тому, кто может ее заметить и запечатлеть. И тогда отсутствие кусочка камня в старой мостовой превращается в щербинку на солнце, волнует и привлекает — в отличие от лакированной поверхности гламурной мостовой. Как и «Мыльный пузырь», отражающий петербургский космос, – из той же обычной брусчатки. «Его первые герои – булыжники из мостовой», – говорили о начинающем Дуано. Жизнеподобное искусство фотографии притягивает по-особенному и одновременно, что бывает даже с самыми блестящими его представителями, не волнует зрителя, если тот не чувствует в нем присутствия «живой жизни», подлинной страсти художника в построении кадра, его волнения от того, что он предлагает зрителю. Потому что фотохудожнику желательно иметь особое профессиональное умение а, если повезет, талант – уловить и остановить мгновение, которое больше не повторится никогда. Он – «терпеливый прохожий, ожидающий момента, чтобы сделать свой выстрел» (Дуано). Помните этот шедевр – знаменитую теперь уже хрестоматийную фотографию времен войны, запечатлевшую мгновение, когда солдат поднимается в атаку. Мне кажется, у маэстро в этой области должен быть некий эстетический азарт, иначе это, даже если и очень профессионально, но – с «холодным носом» сделано, и зритель сразу воспринимает это как только видовые фотографии. Мне посчастливилось увидеть немало настоящего высокого классического французского фотоискусства, которое действительно возбуждает, дает почти физические силы, особенную энергию жизни. Париж, конечно, теперь сильно изменился, как говорят многие русские, он «почернел», в метро пахнет мочой и в нем желтые жилеты. Но французские фотографы создали такой Париж, что спросите несчастную тетку на улице с тяжелой сеткой с продуктами, которую побивает муж, о каком городе она мечтает, и она ответит: «Париж!» В этом городе черно-белая фотография стала ожившей сутью парижан всех времен. И люди там как кадры с фотографий классиков целуются, двигаясь с утреннего воскресного рынка с мешком, где порей, багеты, сыр и бутылка с вином, – в свой дом, чтоб там продолжить любить друг друга, наслаждаться мгновением, радоваться веществу жизни, потому что благодарны ей за самую ее простую суть. В этих фото – эмоции, репортаж о любви к жизни. И каждый влюбленный может сказать: «Да, ведь это мой любимый Дуано, только в моей собственной жизни! Ничего себе!» Правда, в божественно-суровом Петербурге, по определению Достоевского, «самом отвлеченном умышленном и фантастическом городе на земле» – все иначе, но смысл жизни-то не меняется и влюбленные – везде. В работах Мышкина – особая без ограничений свобода, длинные цепи ассоциаций, разнообразие смыслов и столь органичная для этого автора, повторю, – литературность сюжетов. А главное – искусство мгновенного построения кадра. Брассай определял это как «застывшее мгновение». Любимый Мышкиным Картье-Брессон – как «решающий момент», так назвал он свою книгу – выражение хорошо известное у фотографов. Он старался снимать любую сцену в момент достижения наивысшего эмоционального напряжения, сопряжённого с его ощущением изобразительной формы. Существует легенда, что он всегда делал законченный снимок в момент съёмки, никогда не изменял, не кадрировал сделанную фотографию. Говорили, что он постоянно боксировал со временем, которое было одновременно противником и товарищем, чтобы быть пораженным и нокаутированным: «Они танцуют вокруг мгновения, ожидая открытия, чтобы зафиксировать его, остановить, победить». Что же касается сдержанного эстетизма, театрализации, разнузданной игры с пространством и временем, а особенно – фактуры, так «их только слепой не заметит» в работах Мышкина: это особенно привлекательно в его фотографиях об «идиотском городе», где автор позволяет любоваться нижним грязным бельем Петербурга. Но кто ж не восхищался «Цветами зла»? Эстетическое, в отличие от этического, к счастью, – не подсудно. Некоторые работы мне хочется посмотреть с вами вместе. Те из них, где текст, сюжет и фабула превалирует, понятно, прежде всего обращают на себя внимание зрителя, который и строит вокруг сюжета разнообразную цепь ассоциаций, меньше обращая внимание на форму. В случае с Мышкиным, к примеру, это эффектная и прямолинейная «Тень ангела» или «Руки с порезами» на черном фоне – как иероглиф беды. «Сдутые шарики» для автора, связаны с послепразднеством, у меня вызывают ассоциацию с модными курсами саморазвития и успешности, в конце которых каждый участник обязан запустить шарик желаний в надежде на денежный успех, карьеру и богатого мужа. Здесь же их сдутость – приговор времени по-пушкински: «Ужасный век, ужасные сердца!» Или любимая мною драматическая – «Над пропастью во ржи» (я употребляю не авторские, а свои названия работ) с прелестным хрупким подростком на фоне грозовой тучи, стоящим на уродливом постаменте памятника – возрасту с его вечной трагедией. Отличная обложка к книжке Сэлинджера! Другой тип произведений – где «вещество искусства» (термин Д. Мережковского), означающее его художественное качество, затмевают подчас сюжет. Покажу это на примере картины Шишкина «Утро в сосновом лесу» с тремя медведями: уберите одного медведя и их останется двое. А если убрать три сантиметра живописи, предположим, в левом углу картины Сезанна «Гора Сен-Виктуар», гора рухнет. Кто-то поправили меня недавно – у Шишкина – не три, а четыре медведя, но это и показательно – картина выдержит отсутствие одного, а Сезанн рухнет. В «Нищенке» сюжет вопиет и взывает. Но он второстепенен: вас вдруг приковывает поразительная «геометричность» кадра, взгляд скользит по вертикалям фонаря, труб, палки старухи, которые чередуются с вертикалями и горизонталями декора домов, стен, с овалами брусчатки мостовой. И строгая драгоценная плазма петербургского декора волнует больше сюжета. То же – и в «органной» геометрии у памятника Гоголю, где вертикали архитектуры домов, напоминающие трубы органов, усиливают изысканность фона прогулки 55-летнего зайца. В том же ключе «Изъян» – зашитая толстыми белыми нитками через край дырка в колготках на колене, данная крупным планом, превращается в факт искусства, приглашая к любованию. Это относится и к циклу «Петербург Достоевского» (условное название) , где оптика художника превращает больные, уродливые, страдающие дома – в трепетных любовников («Двое»), а потертость оборачивается благородной плазмой искусства. Особенны – «Реки и каналы» в виде петербургской карты, которая прочитывается на доме сквозь белые полосы для ремонта и укрепления стен и опять становится знаком драгоценной фактуры. То же относится и к «Зачем?» вместо привычных «Кто виноват?» и «Что делать?», где жуткая фактура стен и зарешеченные окна притягивают: «Это твоя Родина, сынок!» Или «Интровертность» – с черными провалами вместо окон. «Все ирреально в этом городе» (Достоевский), где тень затмевает предмет, ее отбрасывающий («Метла в тени чемодана»), а жизнь самых обычных вещей становится сокровенной и наполняется одухотворенным смыслом: «…когда б Вы знали из какого сора…» Иногда автор как будто грешит суперэстетизмом, но он диктуется стилевым излишеством: «Пуанты» – пряный модерн с распущенными подчеркнуто длинными лентами на фоне «заклепок» Витебского вокзала. А сам этот вокзал в другой работе вызывает ассоциации с Tour Eiffel с ее чугунным кружевом или – с лучшим парижским Musée d’Orsay в бывшем вокзале, и с Notre-Dame de Paris – с его аркбутанами и контрфорсами. А вот вроде бы перегруженная эстетизмом работа «Балкон», на мой взгляд, безупречна – из-за отважной срезанности глазом фотографа изысканного декора там, где пришлось, как кажется. В действительности же – именно на том самом месте, где надо для гармонии, которая подчеркнута аналогичными срезами четырех окон в центре, где лежащему на тонкой перекладинке человеку – хорошо и привольно, как и художнику, запечатлевшему красоту, которую не портит даже уродливая табуретка, наоборот ее акцентирующая, потому что для героя и автора в этом – свобода. По подходу это как суперсовременная прозрачная пирамида, сквозь которую просвечивает роскошный призрак старого Лувра. Особенна для меня серия с условным названием «Ночное» – с манекенами в духе новелл Э. А. По или фильма «Господин оформитель», с зловеще взметнувшимся переходом для пешеходов. «Как это сделано?» – спросила я. «Прост ветер подул!» – ответил автор. «Но надо было это поймать!» – продолжила я . «Я просто нажимаю кнопку», – ответил он. В том же ключе – мистические затянутые пленкой головы запертых скульптур с судорожно раскрытыми ртами. Или романтическая «Луна» в виде петли над девушкой в ночном окне с присущей автору особой геометричностью восприятия: диагонали труб слева и полуарки – внизу, круг, зубцы декора дома, вертикали окон. На этом же приеме – роскошная «Лестница». Игра с ночным светом и – в «Прогулке», где освещенность брусчатки фонарем творит сюжет о влюбленных. Роскошны и по-разному красивы «Туннель» и «Пассаж», и по контрасту – «Ежик в тумане». И еще одна очень серьезная вещь. «Выглядывающий велосипед», напоминающий черно-белые итальянские фильмы эпохи неореализма, прежде всего Антониони – по лаконичности и аскезе в создании пространства. А по настроению для меня это связано с «Желтым кафе» Ван Гога – с местом, где должно произойти преступление. А это – шутка, которую позволил себе наш с Андреем маленький экспозиционный коллектив и которая, не сомневайтесь, была послана и утверждена героем фото, другом автора, Дмитрием Пановым. Сочетая и двигая вертикали с горизонталями, мы оказались перед фактом, что остались только две горизонтальные работы, которые случайно совместились на полу вплотную друг с другом. Случайный эффект от содеянного после продолжительного гомерического хохота экспозиционеров не был отвергнут персонажем, который моментально включился в игру, и заменил название двух работ «Меланхолия « и «Разговор» на общее название работы о себе – «Супербейба». Почувствуйте разницу, как говорят теперь! Хотя мне немного жалко «Меланхолии» – серьезной работы в жанре «натюрморта с атрибутами искусств» с драпри слева – сниженный карнавальный парафраз на тему Шардена. В отличие от «Разговора» – просто забавной зарисовки сегодняшней сумасшедшей жизни. Но так же будет только один раз – на этой выставке. Хотя мне жаль, что эти работы разведут! Выставка «Идиотский город» начинается «Небоскребом» и заканчивается «Окном». Первая, которая сначала показалась мне рукодельной работой с какими-то техническими ухищрениями, была сделана из движущегося трамвая. В выставочном пространстве «Небоскреб» стал некоторой фантасмагорией «идиотского» города, где как в разбитом зеркале троллей в смещенном и даже искаженном пространстве отражаются как кусочки мозаики жизни – другие фотографии. Небоскреб Мышкина как игрушка-калейдоскоп, где в разнообразные узоры складываются в сюрреалистический карнавал, о котором Достоевский писал в «Петербургских сновидениях в стихах и прозе»: «И стал я разглядывать и вдруг увидел какие-то странные лица. Всё это были странные, чудные фигуры, вполне прозаические, вовсе не Дон Карлосы и Позы, а вполне титулярные советники и в то же время как будто какие-то фантастические титулярные советники. Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись за всю эту фантастическую толпу, и передергивал какие-то нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохотал и всё хохотал! <…> И если б собрать всю ту толпу, которая тогда мне приснилась, то вышел бы славный маскарад…» Последняя же работа «Окно» – единственная, в которой возникает цвет, как будто предлагает свободу для героя нашего времени – «человека играющего» – остановиться и вовремя выйти из «идиотского», а подчас и дьявольского карнавала в живую жизнь или все-таки остаться в нем.

Н. В. Чернова-Герман, старший научный сотрудник Литературно-мемориального музея Ф. М. Достоевского в СПб

поделиться:
  • Добавить ВКонтакте заметку об этой странице
  • LiveJournal